Карантин - Страница 73

— Как догадался? — прохрипела она.— Как про меня догадался?

— Подмигни,— попросил Павел,— Левым глазом подмигни.

Она выпрямилась и медленно, почти механически закрыла и открыла левый глаз.

— Точно! — рассмеялся Павел,— Так и было, правда, в прошлый раз повеселей вышло. Только над глазом была шапочка белая, а снизу повязка, и происходила эта забава в странной клинике в подвальчике в городке Баумана. Или тебе Ларик еще не сказала, что я ее вычислил? Ты хорошо сохранилась с тех пор, Люда. Сколько тебе лет-то?

Она молчала. Выпрямилась, как статуя. Замерла, вцепившись в никелированную трубу кухонного гарнитура. Уставилась на Павла бешеными, округлившимися глазами.

— Молчишь? — понял он, перевел взгляд на плиту, чтобы не впитывать в себя ненависть, не разглядывать обнаженную грудь.— Ладно. Я Жору ждать не буду, но последний вопрос задам: не слишком противно было спать со мной? Изжога не мучила потом?

Словно тень мелькнула над его головой. Павел наклонился, и в следующее мгновение вырванная Людкой из барной стойки труба раскрошила угол кухонного косяка. Загремели, рассыпались осколками рюмки, новый удар выбил из кухонной двери стекло. Павел упал на спину, выкатился в группировке в гостиную, увернулся еще от одного удара, от другого, поражаясь, какая сила таилась в хрупком женском теле, пока не дотянулся до спрятанного под батареей клинка и не подставил его под уже смятую, словно фольга, трубу.

Клинок перерубил стальное орудие, словно оно было отлито из воска. Людка взревела и бросилась на Павла с растопыренными пальцами. Он выставил клинок и крикнул: «Стой!» Лезвие перерубило ей ребра и вошло под сердце. Глаза Людки округлились, она зажала ладонями рану, упала на пол, завыла и поползла к дальней стене, оставляя на полу кровь из груди и пронзенных осколками рюмок босых пяток.

— Кто ты? — заорал Павел, и тут Людка начала меняться. Кожа ее потемнела до оливкового цвета, лоб чуть выдался вперед, глаза сузились, хотя ненависть продолжала плескаться в них пополам с болью. Скулы раздались, подбородок заострился, но шея толще не стала. Она чуть удлинилась, и, когда Людка в судорогах опрокинулась на спину, Павел увидел сразу все — и показавшиеся ему идеально вычерченными бедра, и плоский, сильный живот, и тонкую талию, и крепкие плечи с увеличенными ключицами, и небольшую, но словно налитую тяжестью грудь с черными сосками, и черные, почти невесомые даже на вид волосы. Существо, которое он увидел перед собой, было и ужасающим в своей похожести на человека, и без сомнения прекрасным одновременно.

— Кто ты? — прохрипел Павел, вытащил из кармана газоанализатор и направил его в заплывающие смертной пеленой глаза. Раздался свист, и Людка вспыхнула, словно была собрана из облетевшего и почерневшего тополиного пуха.

Пришел в себя Павел от отчаянного стука в дверь.

38

Через час он остановил машину на Оленьем Валу. Павел не помнил, как вырулил туда, как выбирался из Алтуфьева, от Людкиного дома. Все было словно задернуто туманом. В памяти осталась кровь на оливковой коже, застывающие глаза, тросик, рвущий ладони, сухие хлопки, пули, отщелкивающие кирпичную крошку в сантиметрах от его рук, бег по крышам, прыжки, лестница, опять крыша. Он вышел из машины, забросил за спину сумку, перешел через улицу, поднялся на крутую обочину и вошел в полумертвый, изгаженный, больной лес. Машины шумели за спиной, слева, справа. Ноги сами вывели его на сырую тропинку, и Павел зашелестел опавшими листьями, спугнул какую-то парочку с коляской, отошел в заросли бузины, сунул два пальца в рот, но исторгнуть из себя ничего не смог. Пустой желудок судорожно сокращался и только наполнял рот горечью.' Он вернулся, пошатываясь, на тропинку и пошел дальше — туда, где ему почудилась свежесть. Впереди открылся пруд, вода в нем пахла плохо, Павел наклонился над зеленоватой мутью, но выпить не решился и пошел еще дальше, пока не споткнулся и не завалился в бурьян у какого-то забора. Только тогда он что-то вспомнил, не глядя открыл сумку и, выудив оттуда бутылку воды, выпил ее без остатка.

Он вернулся к пруду через полчаса, обогнул его с севера, нашел укромное место в кустах и сбросил ветровку. Отверстий, не считая разодранной о стену груди, в ветровке отыскалось три. Одно на спине напротив сердца, второе на левом плече, третье в правом боку. Павел начал крутиться, нашел вспоротую полу рубашки, нашел саднящий ожог на левом плече. На спине ничего не было. Он сбросил хитрую перевязь, которая удерживала клинок под одеждой рукоятью вниз, и взял в руки ножны.

Пуля завязла именно в них. Ножны были выполнены из какой-то грубой кожи и усилены деревянными планками внутри. Но пуля застряла в коже, не повредив дерева. Павел выковырял сплющенный металл и покачал головой: мягкая снаружи, уже через пару миллиметров кожа становилась по прочности сравнима со сталью. Но вот сам клинок...

Павел снял с рукояти язычок ремешка, что удерживал меч в ножнах, вытянул клинок. Да, он явно был уже и длиннее того, которым пользовался неизвестный мясник. Сам клинок лишь немного превышал полметра, хотя рукоять имел полуторную. Она заканчивалась черным, как будто составным, шаром и была обтянута такой же кожей, что и ножны. Небольшую съемную гарду неизвестный мастер устроил тоже из черной пластины, которая представляла собой чашу с изогнутыми наружу в плоскости клинка краями. Павел пригляделся к самому клинку.

Шириной он не превышал четырех сантиметров и начинал равномерно сужаться к острию после четырех пятых длины. В профиль клинок напоминал слабо выраженный ромб толщиной по ребру в половину сантиметра. Или чуть толще. Больше всего Павла удивил вес. Клинок был легким. Не невесомым, но ощутимо легким, и в то же время отлично отбалансированным. Павел приблизил к глазам лезвие. Оно показалось ему покрытым лаком, в голове даже мелькнула мысль о чудесной деревяшке, но, приглядевшись, Павел удивился еще больше. Прозрачным, точнее, полупрозрачным, наполненным искристой дымкой был верхний слой металла, из-под которого отсвечивала серебристая основа. Заточка шла по одной стороне, переходя от острия на другую сторону на пятую его часть. Кромка лезвия выделялась полосой черного металла, пронизанного белыми искрами. Скорее всего, и серебристый, и полупрозрачный слои приваривались снаружи именно к черной основе.